В.Н. Тростников
БЕЗ НЕГО РОССИЯ БЫЛА БЫ БЕДНЕЕ

Сто лет назад, 31 июля 1900 года в имении Трубецкого "Узкое" под Москвой на сорок восьмом году жизни скончался Владимир Сергеевич Соловьев.
Кто он был? Как назвать этого удивительного человека, наделавшего столько шума при жизни и оказавшего такое громадное влияние на русскую культуру начала двадцатого века? Назвать его философом? А может богословом? Или поэтом? Каждое из этих определений прекрасно к нему подходит -он был и тем, и другим, и третьим, причем во всех трех ипостасях достиг высокого уровня. Но поскольку многообразие его талантов выростало из одного корня, называть его "энциклопедистом" не хочется. Фактически он делал всю жизнь одно и то же дело: думал. Поэтому скажем кратко: это ош1 великий русский мыслитель, украшение и гордость нашей нации.
Тем не менее, его столетний юбилей проходит почти незаметно. Е Америке тоже нынче столетие: за двадцать семь дней до смерти Соловьева родился Луи Армстронг. Так там вся страна празднует эту дату, Да. так громко, что и нас заразила своим энтузиазмом. Армстронг, конечно, гений, не Все-таки всего лишь в сфере звуков, да к тому же и не наш, а Соловьев до мозга костей русский и гений в той области, которая всегда считалась главной для развития человечества - в области идей. И никаких пышных торжеств. Почему?
Первая причина, как это ни странно, в том, что уровень его философии исключительно высок, намного выше уровня Канта или Гегеля. Ведь чем прославились на весь мир эти мыслители? Тем, что строили с и с т е м ы, удивляли читателей собственным оригинальным взглядом на вещи, своей метафизической изобретательностью, философия - любовь к мудрости, а в ХVIII веке в Европе просвещенная публика уже перестала считать христианское учение о Боге и человеке мудростью, ей нужно было что-нибудь позабористее. Его она и нашла в "классической немецкой философии", полностью отказавшейся от христианской картины мира после двухсотлетней психологической подготовки к этому в рамках протестантизма. На место Божественного Откро-вения она поставила чисто человеческие мудрования, которые святитель Игнатий Брянчанинов называл "мечтаниями". Это произвело сильное впечатление на потерявшие опору в религии, а значит и критерии истинности углы образованной части общества. Кант, Фихте, Гегель, Шеллинг, Шоопенгауэр и другие представители этой школы (в том числе, конечно, и гегельянец Маркс) вешали как пророки, на самом деле не являясь таковыми. Соловьев же никогда не изображал из себя пророка, хотя, как мы увидим дальше, имел на это куда больше права. Истиной для него всегда было Евангелие, а свою задачу он видел в том, чтобы излагать эту вечную истину на языке своего поколения".
Соловьев в философии - то же, что Рихтер в игре на рояле. Все знают, что Рихтер величайший пианист двадцатого столетия, но мало кто понимает, в чем состоит его величие. Оно заключается в том, что он не дает исполняемому произведению с о б с т в е н н о и трактовки. Играя сонату Бетховена, он показывает нам, как она звучала в ушах самого Бетховена, когда он ее сочинял; играя этюд Шопена, играет его так, как слышал его своим внутренним слухом сам Шопен, и так далее. Слушая игру Рихтера, мы слышим не Рихтера, а с а м у м у з ы к у - платоновскую идею данного музыкального произведения, его абсолютное выражение в звуках. Рихтер выключает себя из процесса соединения слушателя с музыкой, он не говорит слушателю: смотри, как я понимаю эту музыку; он говорит ему: посмотри, как она звучит на, самом деле! Он не вклинивает сюда свое "Я", а просто предоставляет слово самому произведению, и именно поэтому он выше всех других пианистов. Таков же и Соловьев. Он не говорит читателю: послушай, как я понимаю философию, -он заставляет его слушать саму философию, выводя ее на странице своего текста собственной персоной. Читая Канта, слышишь Кента, читая Фейербаха, слышишь Фейербаха, но читая Соловьева, слышишь не Соловьева а суждение по данному вопросу метафизики. Соловьев не строит "систему", он знает, что
ее не надо строить, ибо она уже есть, и это - система Божественного миро-устроения; он лишь описывает ее на изумительном русском языке, которым владеет виртуозно, чувствуя тончайшие его нюансы. И именно этот отказ от изобретательства делает его философию, с одной стороны, очень ценной, а с другой стороны, не очень эффектной, не броской, то есть обрекает ее на невысокую популярность.
Но ведь в наше время популярность - характеристика скорее отрицатель ная, чем положительная, и все идет к тому, что она станет для умных людей ручательством. Кто нынче популярнее всех на нашей планете? Двадцатилетний балбес, лучше всех умеющий закатывать ногой мяч в ворота, так как все детство он провел не за партой, а за пинанием во дворе пустой банки из-под пива. То, что Соловьев не популярен, - это знак качества: популярен Эдвард Радзинский.
Вторая причина того, что Соловьев не окружен ореолом славы, заключается в самом предмете его исследований. Это, собственно, предмет более близкий богословию, чем философии, а кому нужно ныне богословие? Если, по словам Пушкина, Чаадаев в Афинах был бы Периклес, то Соловьев был бы в Средние века Дунс Скот, но Средние века давно кончились, Европа пошла путем апостасии, отвернулась от Бога и дунсы скоты стали ей не интересны.
Скажут: а Россия? В ней-то религиозный интерес явно сегодня оживает Да, сдвиг тут есть, но он произошел сравнительно недавно, и мы не поднялись еще до той высоты, на которой сочинения Соловьева могли бы иметь широкий спрос. В них разбираются слишком тонкие вопросы, они слишком изыскав. Его глубина пока еще недоступна нашим неофитам. Обыкновенным людям, тянущимся к Богу, нужно что-нибудь попроще благочестивый фольклор типа "Рассказов странника", а интеллектуалам - что-нибудь "покруче" - Флоренский, Бердяев, Булгаков. Эти авторы умеют возбудить воображение, завлечь неожиданным поворотом мысли. Хотя эти трое "вышли из Соловьева", как писатели критического реализма девятнадцатого века вышли из гоголевской "Шинели", их масштаб много меньше масштаба их учителя, и именно поэтому у них есть то, что нравится образованному книгочею: красноречие и та внешняя ученость, о которой говорят "непонятно, но здорово". Их длинные рассуждения о свободе, которая, якобы, предшествует самому Богу, или о соотношении трансцендентного и имманентного (любимая тема "Серебряного века" русской философии) могут действительно зачаровать и показаться вершиной мудрости, пока не спохватишься и не вспомнишь, что на свете есть только одна подлинная мудрость, и она содержится в Священном Писании, святоотеческих творениях и соборных определениях православной Церкви, а поэтому все, что с ней не совпадает -от лукавого. У Владимира Соловьева таких несовпадений нот - он, как уже было сказано, не интерпретатор, а разъяснитель. И хотя известно, что у него бывали "заскоки", они касались его лишь как публициста и общественного деятеля, в теоретических же работах он оставался безукоризненно православным по своему духу автором.
Это доказывают три основные богословские сочинения Соловьева -"Чтения о Богочеловечестве" (1877 - 1881), "Смысл любви" (1892 - 1894) и "Оправдание добра" (1899).
В первом из них дается логическое обоснование троичности Бога. Это, конечно, не "доказательство", не установление необходимости наличия в Боге трех ипостасей - математического доказательства здесь быть принципиально не может, ибо математика сотворена Богом, а все тварное бесконечно ниже Бога и не может выражать Его сути. Те, кто считают, будто "доказали" тройственность Божества, обольщаются. У Соловьева такого обольщения не было: он понимал, что центральный догмат христианства "Бог един в трех лицах, нераздельных и неслиянных" дан нам в Откровении, без которого люди никогда до этого не додумались бы; но он понимал и то, что п о с-л е т о г о, как мы приняли этот догмат верою, не будет грехом попытаться согласовать его с человеческим разумом, который тоже дан Богом. Это делали святые отцы, в частности Афанасий Александрийский, это продолжал по-своему делать и Владимир Соловьев, находя новую аргументацию. При этом он демонстрирует великолепное владение категориальным аппаратом философии, используя концептуальные конструкции великих древнегреческих Философов-язычников для укрепления позднегреческого (византийского) христианского тринитарного богословия. Выдающимся достижением античных мудрецов было открытие того факта, что, переходя от чистого существования (возможности) к бытию (осуществлению возможности), личность должна расщепиться на сооственно "Я" и "Мое иное" (Соловьев говорит "другое"), поскольку "Я" едино и неделимо, и без отделения от него "Иного" будет невозможен акт рефлексии, а значит невозможна и активность, необходимая при вступлении в бытие. "Я" - это воля, и она целостна; "Иное" - это исполнение воли, и оно структурировано. Перенося эти рассуждения на уровень Абсолюта, Соловьев показывает, что совершенно естественно отождествить Божественное "Я" с Отцом, а Божественное "Иное" - с Сыном. Бог-Отец есть абсолютная простота, атомарное волевое начало сущего; Сын есть абсолютная сложность, бесконечная структура, реализующая эту волю,-Логос, Слово. Так Бог становится, как минимум,Двоицей. Дальше идут рассуждения, имеющие целью показать, что по логике тут возникает и Третий, но их мы воспроизводить здесь не будем, так как они не столь изящны.
"Смысл любви" - изумительная работа, соловьевский шедевр, небольшой по объему, но отличающийся исключительным богатством содержания и глубиной. Он читается с захватывающим интересом и доставляет несравненное интеллектуальное и эстетическое наслаждение. Именно в этом эссе наиболее близко соприкасаешься с таинственным образом "Вечной женственности", который притягивал Соловьева на протяжении всей его жизни и трижды являлся ему в зримой форме (в первый раз в возрасте десяти лет). Здесь открывается новая грань Соловьева - не аналитика, а визионера-по существу, пророка. Но, не переставая быть при своих прозрениях мощным аналитиком, он был вынужден осмысливать этот образ, вводить его в русло своей дедуктивной философии, пытаться сделать его элементом своего цельного понимания мира. Бога и человека. Но тут его постигла неудача. Сочетая в себе великого мистика и великого систематизатора, он продемонстрировал несовместимость мистики и систематизаторства, которые так и остались в нем "нераздельными и неслиянными". В своих попытках эксплицировать Вечную женственность и связать ее с сущностью Бога он лишь подтвердил гносеологический постулат номиналистов "что бы ты ни сказал о Боге, это будет ложно". Соловьев-аналитик признавал только такие идеи, которые получают словесное выражение, но как он ни пробовал дать такое выражение идее Вечной женственности, Соловьев-визионер отвергал это выражение, как не вполне адекватное, и начинались поиски новой формулы. В этом проявилось очень редкое для Философов качество Соловьева - предельная честность мысли. Она и толкала его на сизифов труд, не давая остановиться на полуправде, на которой вполне удобно для себя остановились его последователи, создавшие весьма сомнительную "софиологию". Лосев насчитал у него семь только основных интерпретаций "Совершенной женственности", но ни на одной из них Соловьев не остановился как на окончательной. Видимо, он чувствовал, что частичная правда имеется в каждом варианте, но дать удовлетворяющий его синте? этих частичных истин он так и не смог.
Впрочем, поражением это назвать нельзя. Заслуга Соловьева состоит в том, что он поставил очень важную богословскую проблему, и не только поставил, но, может быть, и указал пути ее уточнения. Он рассуждал примерно так. Бог-Сын есть структурированное "Иное" целостного Бога-Отца, но вместе с Сыном и Святым Духом Отец снова образует целостность - Бога-Троицу. И если эта вторичная целостность хочет проявиться в активности, Она должна отделить от себя свое "Иное". По генезису,оно совпадает с "Иным" отдельно взятого Отца, т.е. с Сыном, так как воля Отца и воля всей Троицы не могут противоречить друг другу но не может быть тождественным ему, так как Сын сам входит в Троицу, поэтому это должно быть и Его "Иное". Следовательно, "Иное" Троицы и з о м о р ф н о "Иному" Отца, т.е. Логосу, но не есть Логос. Это есть София, Троическая (а не отцовкая) Премудрость - идея тварного бытия; одобренная в Превечном совете Душа мира. Этот процесс продолжается и дальше: осознав себя как единое "Я", Душа мира отщепляет от себя свое "Иное" - Церковь; та - сонм святых и т.д. Какое же из этих звеньев есть "Совершенная женственность"? Читая и перечитывая Соловьева, начинаешь догадываться, что это, возможно, то общее, что содержится во всех "Иных" - как говорят математики, их пересечение. Это-абстракция "Иного", взятая по признаку его послушания воле "Я" и претворения этой воли в практику. Вечная женственность - это страдательный элемент единой для всех ступеней формообразующей схемы ступенчатого миросотворения. В частности, это идеальный образ данной конкретной женщины, возникающий в сознании влюбленного в нее мужчины, который в любовной эйфории чувствует себя -Богом, а ее - Софией. Конечно, это иллюзия, но Соловьев считает, что она содействует максимальному возвышению женщины в рамках возможностей греховной эмпирической действительности и именно в этом полагает смысл любви:
"Здесь идеализация низшего существа есть вместе с тем начинающаяся реализация высшего, и в этом истина любовного пафоса. Полная же реализация, превращение индивидуального женского существа в неотделимый от своего лучезарного источника луч вечной Божественной женственности, будет дейст вительным, не субъективным только, а и объективным воссоединением индивидуального человека с Богом, восстановлением в нем живого и бессмертного образа Божия".
Если "Смысл любви" - нежный звук флейты, то "Оправдание добра" - резкий глас трубы. Это - анафема апостасийному бытию, категорическое осуждение того образа жизни и тех ценностей, которые давно уже насаждает "цивилизация" Соловьев выявляет сущность "нравственного закона в сердце человека" и показывает, что это не "категорический императив" Канта и но таинственное "отождествление с другим" Фихте, а три вложенные в человека от рождения этические начала: чувство стыда, чувство жалости и чувство благоговения. Но ведь именно эти основания нравственности, без которых, в сущности, нот человека, искореняются на наших глазах "Новым мировым порядком". Особенно яростная атака предпринята им на чувство стыда. И посмотрите, как актуально звучат для нас слова Владимира Соловьева: "Преобладание плоти над духом всего сильнее, ярче и прочное выражается в плотском соединении двух лиц. Недаром именно с этим связано непосредственное чувство стыда. Заглушать или извращать это свидетельство после многих тысячелетий внешнего и внутреннего .развития, с высоты утонченного ума объявлять хорошим то, что простое чувство дикаря уже признало дурным, - вот величайший позор для человечества и яркое доказательство нашей испорченности". А ведь "сексуальная революция" была в то время далеко впереди! Разве это не пророчество?
Теперь о "заскоках" великого философа. Говоря о них, надо принимать во внимание элитарно-интеллигентское воспитание Соловьева в семье знаменитого историка. К тому же он обладал природной непрактичностью, делавшей его беспомощным в житейских делах. А поскольку политика есть не что иное, как общественный практицизм, неудивительно, что в этой сфере, в отличие от философии, ему была свойственна "мечтательность", приводящая к выдвижению шокирующих российскую публику проектов. Первый скандал произошел в 1881 году, когда он обратился к Александру Третьему с просьбой простить убийц его отца. После этого ему пришлось уйти с преподавательской работы. В другой раз шок был вызван том, что он начал агитировать за "Вселенский синтез" -соединение русского царя, как носителя земной власти, с Римским Папой, как носителем духовной власти. Так он собирался христианизовать весь мир. Преувеличивая ради оправдания этого замысла достоинства католической Церкви, он однажды даже причастился у "латинского" священника. Но это был именно "заскок", от которого Соловьев потом избавился и каялся в своем "изменническом" поступке на исповеди. Это покаяние он принес и в последний день своей жизни, приняв'святые Дары из рук православного священника Беляева, специально вызванного из Москвы в Узкое.
Соловьев был внешне очень красивым человеком. Еще красивее он был внутренне: был искренен, отзывчив, всегда правдив, бескорыстен. Он не был женат, не имел своего дома, жил то в гостиницах, то у друзой, питался как придется. Но этот идеалист и анахорет обладал огромной волей и очень рано определил цель своей жизни: сделать истину о Боге настолько очевидной, чтобы для разума уже не оставалось сомнений в Его существовании, и принять или не принять Его было бы делом лишь доброй или злой воли. Он и сделал эту истину очевидной. Но он не учел того, что его убедительную апологетику могут просто не читать. Его сейчас и не читают: "цивилизации" он не нужен, так как его мораль противоположна ее морали, а немногочисленным недавно появившимся верующим христианам он пока но по зубам. Но если начавшийся процесс духовного возрождения России не оборвется, Соловьев станет у нас самым читаемым Философом. Хочется привести слова, которые обнадеживают нас и вселяют уверенность, что процесс не прервется:
"Внешний образ раба, в котором находится наш народ, жалкое положение России в экономическом и других отношениях не только не может служить возражением против ее призвания, но скорее подтверждает его. Ибо та высшая сила, которую русский народ должен провести в человечество, есть сила не от мира сего, и внешнее богатство и порядок относительно ее не имеют никакого значения. Великое историческое призвание России, от которого только получает значение и ее ближайшая задача, есть призвание религиозное в высшем смысле этого слова".
Это - слова самого Владимира Соловьева.



Уважаемые читатели!

Вы можете присылать нам свои отзывы о наших публикациях на адрес:  radrad@mrezha.ru

| Другие номера  | Оглавление номера |

Webmaster

Copyright © 2000 Radonezh.
Дизайн: Григорий Малышев