Корневая этнокультура и развитие рукопашного боя

Многие годы занимаясь реконструкцией русской боевой культуры, я выявил удивительную, на первый взгляд вещь. Культура эта формировалась как явление очаговое, сугубо территориальное, то есть типичное только для определённой местности, а значит – для местных обычаев, нравов, порядков, другими словами – для местных условий выживания. Очень мало существует общих, единообразных форм действия для всей территории и для всего народа в целом. Исключение составляют разве что стеношный бой и борьба «в схватку», хотя Северная Русь вообще не знает такой борьбы.

Я списываю это на счёт феодальной раздробленности Руси. Замкнутое пространство обычая столетиями использовало ту или иную форму соревновательной культуры как отпечаток собственного умостроя. К примеру, форма удара, манера боя и даже способ использования рук или ног в бою являются традиционными, типичными только для своего ареала. Причём не распознавать чужой приём в качестве нормы боя могут даже ближние соседи. Так Москва открывала пояс применения ног в рукопашном бою, но уже в Рязани эти удары считались грязной и недостойной техникой. Различие на уровне морального регулирования. Возможно в этом проявляются особые исторические закономерности. Рязань в средневековье – великопрестольный город, центр княжества, как сейчас бы сказали, независимого государства. В плане соревновательной этики Рязани оказалась ближе монгольская традиция. И это при том, что южнорусская плясовая культура изобилует весьма показательными действиями ног, явно выходящими из понятия просто танец и отражающими имитационно-жестовый строй какого-то боя. Но какого? Пляс – явление языческое, вернее – порождение языческой культуры, ещё точнее – отпечаток тех времён, когда жестовый ритуал значил больше, чем речевое общение. Как жестовую имитацию пляс использовали всегда, и во все времена создавали его новые формы. Однако сугубо «боевых» плясов в нашей традиции нет. С языческих времён существуют так называемые «танцы ухаживания», где разыгрываются сценки соперничества за невесту и символические демонстрации боевого противостояния мужских особей.

Каскадные молодецкие пляски тоже нельзя признать исключительно боевыми, поскольку они входят в состав празднично-ритуальных действий и служат задаче демонстрировать молодецкую удаль, а вовсе не разыгрывать сцены рукопашного боя.

Вот по этой причине нельзя в полной мере утверждать, что пляс – прямой источник боевой информации, а действия плясунов формализованы по принципу японских ката. Пляс, донося отпечатки физической культуры предков, только косвенно подтверждает готовность и возможность использования ударов ногами.

Монгольская этика повлияла на предмет рукопашного боя, но не повлияла на русскую плясовую культуру. Плясовой обычай выстоял, хотя и не отразил никакого исторического конфликта, драматургического противостояния и т.п. Может потому, что в нём даже в ХIII веке уже не угадывалась связь с натуральным боем, то есть он шёл другим путём развития и изначально не предназначался для демонстрации условных форм рукопашного боя.

Но есть и другое объяснение, - кочевники просто истребили в числе прочих и носителей рязанской «ножной» традиции (как известно в 1238 году Батый истреблял население Рязанского княжества поголовно. Спаслись только те, кому удалось уйти в леса), а восстановленный позже обычай имел серьёзный перекос. Во всяком случае, Южная Русь плясала не менее виртуозно, использовала оригинальные движения ногами, но при этом техники боя ногами не имела. Тогда как Северная Русь оперирует Новгородским, Псковским и Вятским очагами кулачного боя, где широко представлена оригинальная техника ударов ногами. При этом Северная Русь не практикует двигательно активного танца с подпрыгиваниями, кручением «козы» и лихими шпагатовыми разножками. Парадокс.

Однако местный колорит не замыкается только на различии представления о «правильности» или «неправильности» участия ног в бою. О владимирском «кружалом» кате ничего не знают ни в Москве, ни в Туле, ни в Калуге. В признанных центрах кулачного боя. Хотя, если разобраться, кружальная техника очень напоминает ломание, о котором можно судить по реконструкции Василия Бутрова. Напомню, о чём когда-то писал журнал «Русский Стиль»: «… нужно поставить ноги пошире плеч, присесть, выдвинув вперёд одну ногу, развести наружу пятки, собрать носки и чуть свести колени. Ещё нужно «округлить», ссутулить плечи и спину, подобрать грудь и живот, подтянуть таз. Согнутые в локтях руки свободно опущены… Голову держат прямо, немного опустив подбородок, словно набычившись… вес тела при этом расположен на обеих ногах. Во время поединка боец постоянно работает покачиванием корпуса».

Возможно в кружале и есть что-нибудь принципиально отличимое от ломания, но на первый взгляд это не бросается в глаза.

Анализируя территориально обособленную боевую культуру складывается впечатление, что её достижения вовсе не стремятся стать всеобщими и даже стать открытыми для всех. Объективная оценка «шмяков», «размашей», «леща», «румбы» и т.п. не может дать им высокий балл с точки зрения боевого потенциала. Но ведь удары эти существуют, и люди, вооружённые ими, хаживали и на смертоубийственные стычки. Возможно здесь работал фактор неизвестного противнику приёма. И снова мы убеждаемся, что локализируя достижения кулачного искусства старые мастера стремятся обезопасить себя от подражателей. Неслучайно на Руси говорится: «Что город – то норов»! Так, может быть, массовым должен являться не стиль боя, а только стремление к бою? Может быть, исторически оправданные местные школы приживляют именно ту технику, которая имеет проникновение в природу своего, местного обычая и нрава? Это тема полемическая, и возможно вызовет несогласие.



Сколько времени нужно для формирования обычая? Три поколения? Одно поколение, восстановившее этнографическую традицию местных боевых обычаев уже выполнило свою задачу, отработало свой ресурс. Или почти отработало. Если вновь созданные системы боя не похоронит второе поколение, находящееся в тени харизматичности и энтузиазма первопроходцев, то в лице третьего «состава» местность получает сложившихся мастеров и собственный обычай. Однако не стоит считать, что происхождение боевого обычая обязательно привязано к внешнему противостоянию, к существованию исторического антагониста. История далеко не всегда развивается путём объективных законов. Примером может служить русский Сокольный бой. Удивительно то, что он вообще выжил не став массовым увлечением.

Исторически о нём известно немного. Существует предание, согласно которому во время одной из царских охот подрались соколы, не поделив добычу. Наблюдавший эту сцену царский сокольничий Никита Корин, не совладал с чувствами и бросился с кулаками на своего коллегу, выпустившего второго сокола. Картина драки настолько взбодрила Ивана Грозного, что он, якобы, повелел устраивать потасовки сокольничих перед каждой охотой. Так и появился Сокольничий бой (другое название – Охотницкий бой).

Относительно шестнадцатого века, - всё возможно. Даже иррациональное и попросту невообразимое. Благодаря взбалмошности тогдашнего самодержца, Россия получила целый букет замечательных форм рукопашного боя, как то: «на вольную», «сеча», «на вороток», бой «с носка» и др. Специалисты говорят, что и Малюта Скуратов отметился способом срывания «собачьих голов», вдохновивших опричников, и ставшим чуть ли не их «визитной карточкой». Впрочем, подобную историю я слышал и о недруге Скуратова – Алексее Даниловиче Басманове, убитом собственным сыном по приказу царя-изувера.

В своё время один из потомков князей Шуйских, восстанавливавший по архивам родовую самобытность своего дома, откликнулся на мои публикации о стилистике русской национальной борьбы (это было ещё в советские годы), и прислал редкое и удивительное упоминание некоего удара «с каблучка», которым славилась удалая молодь княжеского рода Шуйских. Под этот удар каблучок на сафьяновых сапожках не «точали», а выковывали! Боец носил на ноге подобие смертоносного оружия. И речь шла о том же шестнадцатом веке.

Как дрались сокольничие, мы можем только предполагать. С. Григорьев показал мне копию гравюры, где два знатных (судя по шелковым тегиляям) молодца трепали друг друга за кудри. Могла ли быть такая форма боя иллюстрацией к царским охотничьим причудам? Думаю, вряд ли. Известно упоминание Олеария о московских нравах. В том числе и о судных боях на реке Канавке, что протекала в районе современной Сретенки. Вот там действительно на всеобщую потеху царапались и рвали друг на друге волосы. Но делали это простолюдины, не обременённые никакой манерой (и уж тем более системой) боя. Вряд ли такой «бой» могли позволить себе опричники и «дети боярские», приходившие на Сретенку разве что поглазеть и покуражиться над горе-бойцами.

Для чего нужна была система боя, и была ли она вообще тогда нужна? Система невольно отражала в первую очередь социальную среду, а в шестнадцатом веке социальные отношения обострились донельзя. Царь фактически привил новые классовые структуры, потеснив родовую знать и вплеснув в дворянство молодую кровь. Позже подобную операцию совершит Пётр I.

Молодая аристократия всегда агрессивна. Применительно к реформам Ивана Грозного она агрессивна в прямом смысле. Этой социальной среде нужен не только навык боя, но и его идея, вдохновение на бой, нужен свой миф, ритуал, очерчивающий узкий круг посвящённых. Отсюда в шестнадцатом веке такая активность боевого рукотворчества. Блажат кованным каблуком даже приближенные к трону княжеские рода. И чего ради? Разве происхождение, богатство, вооружённость и прочее не дают им гарантию абсолютной защищённости? Нет. Каким бы политизированным не показался этот вывод. В России во все времена никто из власть предержащих не чувствовал себя спокойно.

Конечно, потасовка сокольничих далека от намёка на систему кланового боеведения, но ведь, согласно легенде, породили её дерущиеся соколы. А это уже совсем другое дело. Русь ещё со времён Рюрика не равнодушна к соколу – своему первому гербовому символу, несущему заряд особой, сакральной идейности. Сокол способен воплотить любые дерзкие идеи в боевую практику. Представить только себе – два благородных сокола дерутся за право атаковать жертву! Чем не ритуал, не способ иерархического регулирования?! Право на охоту, на бой с неравным, которое тоже нужно отстоять.

Вообще, вопреки диалектическому посылу единства и борьбы противоположностей, основную интригу диалектических битв создают вовсе не «противоположности», а общеподобия. И потому история пишется на единстве и борьбе общеподобий, равенств, одинаковостей. На их конфликте, например, построена этика спорта (равенства по весовым категориям, условиям, правилам, даже форме одежды). Эта симметрия потребовалась человеку-творцу для того, чтобы увидеть и отразить в противнике… самого себя. Интрига в том, что из двух одинаковых форм одна оказывается жизнеспособнее.

Но куда благороднее бороться с другим во всех отношениях противником. Особенно если он к тому же физически сильнее. Подобное противоборство приближает вас к решению уже сверхзадачи. Этика сверхзадачи типична для ритуальных боёв у варварских народов Древней Европы. В ней отразилась не просто жизнеспособность, а культ парадокса силы. Сила, оказывается, есть свойство божественного происхождения, и воплотиться она может в физически более скромном чем его противник бойце. Воспринимается она, конечно, не только в мышечных потугах, но и в волевой организации человека, в его работоспособности, вдохновлённости, энтузиазме и т.п. Сила - вообще результат воплощения особой жизненной энергии, отпечаток человеческой жизнеспособности.

Сокол для Руси – тоже воплощение силы. Именно сокол, а не более мощные его сородичи, решает сверхзадачу, оставаясь хозяином неба. Сокол – та малая форма, в которой открылась божественная энергия властвования, благородного противостояния и особой (клановой, закрытой для других) манеры боя (охоты).

Но всё это – скрытая мотивация возможных воззрений на Сокольный бой. В чём же его технический состав и технический смысл? Такой вопрос может показаться нелепым. Ведь ни увидеть, ни прочитать описание поединка мы не можем. И всё-таки не спешите сразу причислять предполагаемые выводы к категории домыслов. Есть в данном вопросе и кое-какая достоверность. Например, «охотником» называли младо-бойца в «стенке», которому предписывалось «не боем, а где нырком, где вкатом прорваться поперёк стояния неприятеля…». Заметим, логика такого наименования более чем сомнительна, поскольку младо-боец ни на кого не «охотится», скорее охотятся на него. Значит с «охотой» его связывает нечто другое. Техническая аналогия?

Другим замечательным примером заимствования понятия является «охотный» боец русской драки. Это – порывистый, резкий заводила, создающий зачин боя агрессивными действиями, направленными против основного звена силы противника. Попросту говоря, «охотник» отвлекает на себя внимание самого мастерового и боеспособного бойца из числа противостоящих. Сам «охотник» драку не поддерживает, пытаясь быстрёхонько ретироваться. Зато отвлечённый на него вышибала теряет контроль за действиями, сконцентрированными на него с разных сторон.

«Охотный» боец всегда составлял важнейшее звено уличного боя. Вот его-то повадки очень похожи на действия сокола в бою. Оглушить и уйти на «второй круг», не возиться с жертвой, как это делают ястребы и орлики.

Атакующий сокол как бы подламывает траекторию, всё время меняя угол направления удара. Он не гонится за добычей, а перебивает её наподобие перехватчика, бьёт в точке схождения траекторий, словно угадывая незамысловатый ход жертвы.

Если Сокольный бой логически подразумевал действия соколиной породы, то хотя бы малейшая имитация, хотя бы намёк на повадки сокола должны были проявиться в действиях бойца. Настаивать на данном выводе, или опровергать его мы не можем. Однако, сохранившиеся боевые обычаи косвенно указывают на хорошо отрепетированную постановку именно такого боя. С другой стороны, не может не возникнуть сомнение относительно того, как применялась «охотничья» практика в единоборстве двух охотных бойцов, чьи действия были очевидны и хорошо понятны обоим. Согласимся, что внезапная атака на улице, при поддержке стаи, – это одно, а в условиях симметричного равенства сторон – совсем другое. Единство и борьба общеподобий, применительно к Сокольному бою, способна не только ликвидировать интригу, но и свести на нет его технический арсенал.

Однако вернёмся к легенде. Если наделить её оттенком правдоподобности, то нетрудно догадаться, что искушённого в показательных побоищах Ивана IV вряд ли вдохновила бы ничем не примечательная возня слуг, не особо-то и компетентных в рукопашном поединке. Напомню, что их пристрастия, навык и квалификация, говоря современным языком, связывались с другой формой деятельности. Почему же всё-таки поединок Никиты Корина стал судьбоносным для русской боевой школы? И форма боя, вышедшая из этого поединка стала ничем иным как «Сокольным» боем? Обратимся к уже достоверному факту истории – открытию во всё том же правлении Ивана Грозного боя «на вольную». Что это такое? Когда-то диссертант-этнограф Борис Горбунов подсказал мне, что «на вольную» это когда всё разрешено. Мол до шестнадцатого века правила боя на Руси были чрезвычайно консервативны, а после реформ царя-самодура публично стали признаваться запрещённые прежде приёмы, как то: удары ногами, подножки, подсечки, толкания и т.п.

Это мнение верно только отчасти. Точнее, выразил его формалист. Попробуйте, не обладая техникой боя, школой, специально отработанным навыком устроить поединок с использованием прежней «грязной» борьбы. Да на такой бой противно было бы смотреть, ни то что восхищаться им! Мы по сию пору не можем видеть плохой бокс, не техничное каратэ и т.п., что ж говорить о потасовке, вообще лишённой технической и показательной сути. Нет, здесь другое. Бой на вольную возник не потому, что царь был либералом и разрешил всякую непотребщину, наподобие современных демократических реформ, он увидел в вольном поединке уникальное зрелище, суть которого сводилась к очень простой идее. Оказалось, что в рукопашном поединке, чтобы победить, совершенно необязательно быть силачом и громилой. Если использовать особый приём, то можно побеждать даже более сильного противника. Бой на вольную принёс в русское поборчество культ приёма, другими словами, – способа, которому до этого момента отводилась весьма скромная роль. Вот что могло восхитить видавшего виды царя. И Сокольный бой, и бой на вольную – это всё оттенки одного явления. Значит, сокольничьи продемонстрировали приём, способ ведения боя, имевший право на существование вне сложившихся норм и правил рукопашной схватки. Что это был за приём? Удар? Царские опричники тешили Ивана Васильевича весьма техничным и оригинальным видом кулачной схватки – «сечей». Некой формой фехтования без оружия, только на руках. Кроме того, в шестнадцатом веке, спорт, условно говоря, был не в телевизоре, а на постоянно действующих площадках. Самым популярным видом считался кулачный бой, и, согласно Вильгельму-Фридриху Берхгольцу, явление это на Руси было поистине массовым. К примеру, в некоторых местах на Москве в «стенку» вставало до 10 000 человек! Это с учётом того, что население тогда не превышало всего 150 тысяч.

Степенью подготовленности в искусстве нанесения ударов царя удивить было трудно. Здесь он видел всякое. Видывал таких надёжа-бойцов, что Никите Корину, при всей его самобытности, восхитить самодержца никак не светило. Нет, сокольничьи удивили царя не ударом. А чем?

На Руси во все времена особо ценилось умение сбивать противника с ног. Ценилось буквально до восторга. Эта затея стала составляющей и в кулачком сходе, и в борцовском поединке. Сбить с ног значило не просто победить, а победить триумфально. Отсюда, например, испытание чарой «зелена вина». Хотя, если быть точным, то скорее хмельным мёдом, который, как известно, изрядно бьёт по ногам. Боец опустошает братину, а потом его ударом пытаются сшибить на землю. На всеобщую потеху. Устоял – значит, герой.

Так вот, царя мог удивить, скорее, способ сбивания на землю, да такой способ, которого он ранее не видывал. А что было до Сокольного боя? Двое вставали друг против друга, упирались ногами, и, выполнив предварительный захват определённым способом (реформа «на вольную» позволила не выполнять обязательного захвата, а бороться руками свободно), пытались увлечь противника на землю.

Действия противоборствующих сторон очевидны для обеих. Как мы уже говорили, царит культ абсолютной симметрии. Но Никита Корин, согласно легенде, набросившийся на невольного обидчика, не демонстрировал перед царём ни боя «в схватку», ни боя «на вольную». Стало быть, он не стоял, упершись ногами, напротив, Корин «набросился», налетел, наскочил и, вероятно, сбил противника с ног. И сбил эффектно, не применяя особых физических усилий, используя инерцию натиска, рывка. Вот что помогло провести аналогию такого приёма с соколиной атакой и восхитить Ивана Грозного! Царь мог увидеть всё тот же принцип «не силой, а приёмом», под которым складывалась новая соревновательная культура Руси.

В самом Иване стали проявляться черты вероломного, коварного, непредсказуемого тирана в период Московского восстания 1547 года (жестокосердия ему было не занимать и в детские годы). Тогда впервые молодой московский правитель, только что ставший «помазанником божьим», увидел силу, чуть не растоптавшую его самого – увидел народный бунт. Всё время до этого балансировавший на острие боярских интриг, на стыке противоречий и притязаний к власти как собственных родичей Глинских и Старицких, так и влиятельных Шуйских, Бельских, Воронцовых и др., Иван вдруг столкнулся лицом к лицу с новым противником – взбесившейся чернью, поднявшейся против самовластия и без того нелюбимых на Руси бояр Глинских, и чудом спасся, бежав в село Воробьёво. И хотя восстание было направлено не против молодого царя и фактически положило конец боярскому произволу, московский властитель сделал для себя определённые выводы. Для него теперь много значило не быть застигнутым врасплох. И напротив, перехватить инициативу, упреждать противника натиском и коварством – вот что станет собственным «стилем» Грозного. Вспомнить хотя его расправу с претендентом на престол Фёдором Старицким. Ведь Грозный своим последним на тот момент бездействием фактически допустил убийство царицы Ефросиньи – единственного человека, сдерживающего параноидальный нрав московского царя. Нет, теперь Иван предпочитал не дожидаться благоволения небес, а действовать. Но не в открытую.

Возможно драка сокольничих разблокировала сумму накопленных впечатлений тирана, создавшую мотив его бессознательных предпочтений (приоритетов). Он воочию наблюдал простецкую двигательную иллюстрацию того, о чём имел представление лишь как о способе поведения.

Вообще, если говорить о реформах рукопашного боя в период царствования Ивана IV, их обязательно следует привязать и к политическим реформам тирана. Реформы эти взялись не с потолка. Мощное противостояние боярской знати и молодых социальных классов – «детей боярских» (мелких вотчинников) и «двора» (будущих дворян) привело к ослаблению боярства и созданию Земских соборов – классового совещательного органа новоиспечённых «мужей государевых». Умело интригующие царские «ближние люди», среди которых особо следует выделить бывшего костромского вотчинника Алексея Адашева, подливали масло в огонь, играя на собственном противостоянии Ивана Грозного и боярской знати. Отсюда стало возможным появление таких светлых голов, как публициста Ивана Семеновича Пересветова, своими челобитными и подвинувшего царя к реформам. Не будь у Пересветова заступника в лице Адашева, не сносить бы ему головы за «крамолы».

Пересветов указывал царю, что в основе всех зол - бесчестное боярское правление, что «ленивые богатины» превратили «воинников» в холопов, и что всему царству оттого «оскудение великое». Публицист проводит параллель с гибелью «православного греческого царства царя Константина», погибшего из-за вельмож в противовес царству Магомет-Султана, процветающему благодаря «воинникам». «Что есть царская щедрость к воинникам, - писал Пересветов, - то есть и мудрость его». Вот где был замыслен подъём воинского сословия! И воинской культуры, в том числе и рукопашной.

Согласие царя воплотилось в том, что на смену безраздельному политическому господству боярской думы пришёл реформаторский натиск Избранной рады, находившийся под влиянием Алексея Адашева.

Таким образом, говорить о собственной реформаторской инициативе деспотичного московского правителя нельзя. Реформы подошли по времени и по месту. И уже в общей массе изменений нашлось местечко и реформам боевых обычаев, устаревших правил и манер боя. Отсюда ХVI век для русского рукопашного боя поистине революционное время.

Сокольный бой не получил всенародного признания, не стал национальным боевым обычаем. Это и понятно, цели создания нового способа рукопашной схватки сокольничие перед собой не ставили. Но «потешка» удалась. А что такое «потешка»? Это – импровизация, показательное чудачество, сроднённое со скоморошьими «глумами». Проводится «потешка» исключительно для увеселения публики, в данном случае, царя. Но уже независимо от впечатлений Ивана Грозного, кто-то попытался вплести «подвижный натиск» в практику боевого применения. Было это намного позже, и называться такая практика стала по другому.

Местничковые идиоматизмы донесли ряд любопытных для нас выражений типа «катать «охотку», «катать дурня», «кулить дурня». Кстати, последнее – сродни идиоматическим выражениям недавнего прошлого, но тоже уже практически отмершим - «лепить косого» или «лепить дуру», что означает «врать».

Выражение «кулить соколом» находим в рассказах Василия Макаровича Шукшина. Что же означает забытый ныне глагол «кулить»? В.И.Даль считает, что это слово связано с диалектизмом кулёма (ловушка для зверей, западня). В словаре смоленских говоров кулить значит «сгибать», «катить» (Словарь смоленских говоров. Смоленск, 1988, с. 129; СРНГ- Словарь русских народных говоров Вып. с 1 по 26 М., Л., 1965-1991. вып. 16., с. 68). Этот глагол, в свою очередь, родственен чешскому kuliti «катить», «валять»; польскому kulic’ «сгибать», «поджимать», kulic’ sie – «ёжиться»; сербо-хорватскому диалектизму kujit se kuliti «подкрасться» или «быть незаметным», и вместе с ним восходит к праславянскому kuliti «сгибать», «скрючивать», «сжимать», «сминать», «скатывать» (Этимологический словарь славянских языков М., 1987. с. 97-98).

В русских диалектах представлен целый ряд производных этого глагола, наиболее характерными являются «перевёртывать», «катить», «ломать» (Словарь русских народных говоров Вып. с 1 по 26 М., Л., 1965-1991. вып. 16, с. 55, 77-78), кулябить – «сбивать с толку», «запутывать» (Словарь русских говоров на территории Мордовской АССР. К-Л. Саранск, 1982, с. 101).

Что же у нас получается? Действие, производное от Сокольного боя создало местное, устойчивое выражение, близкое по смыслу с глаголом «обманывать». Выражение это, как и любой идиоматизм, было характерно только для определённого временим и определённого места. Отразив его в своих словарях, лингвисты оказали нам неоценимую услугу, - они косвенно «описали» приёмы боя, характерные для древней потешки. Итак, его стратегия – обмануть, сбить с толку, а дальше – подытожим: «подкрасться, смять, сломать, скрючить, согнуть, перевернуть…» Вот вам и далевская «ловушка»! Конечно ловушка, да ещё какая! Связь с охотой здесь формальная, вернее - подразумевается иная охота, - «Охотницкий бой».

Конечно это только гипотеза. Нет достаточных оснований признавать Сокольный поединок исторически удостоверенным видом единоборств. Но ведь принимать или не принимать достоверность косвенных данных зависит от степени чувствования истины, и ещё от вашей совести. Некоторые противники русского боевого обычая готовы опровергать и документальные абсолютно достоверные подтверждения боевого мастерства наших предшественников. К примеру, летописные строки: «…и удавил муж печенежина в руках», «…и многих убиша а иных руками изломаша», или «…сседоша с коней новгородцы и ступишася на кулачцех и бысть брань крепка» противники русской соревновательной культуры приписывают фантазиям летописца. Вот что я имею в виду говоря о совести. Я повидал таких оценщиков в Госкомспорте и в советские и в нынешние времена. Один, по его словам, «представитель интересов государства», договорился до того, что после просмотра представленного мной технического состава борьбы, заявил буквально следующее: «Какая вообще может быть «русская борьба», если после татарского ига на Руси жили одни татары»? Но это уже другая тема.

Александр Белов (Селидор)